Рок — явление само по себе загадочное. Чем больше размышляешь о нем, тем больше возникает вопросов: в каких терминах можно его описать? в какие рамки вписать? с чем сравнить? существовало ли что-либо подобное в иные эпохи?

Чтобы утвердить его на культурных основаниях, мне в прошлой статье пришлось породнить его с древнегреческой трагедией. Сравнение рискованное, но оправданное. Ибо то настоящее, что заставляло содрогаться в едином вопле горести и освобождения древний афинский амфитеатр, объединяло и поле Вудстока во второй половине ХХ века…

Рок в этом смысле — есть трагедия времен апокалипсиса, явление эсхатологическое в высшем смысле (в том же, в каком и трагедии Эсхила и Софокла на переломе эпох были явлением эсхатологическим). Но, конечно, прямые духовные прародители его найдутся и поближе.

Иосиф Бродский заметил как-то, что ХХ век перепутал «Бог умер» с «буги-вуги». И если, продолжив его мысль, мы крестным отцом рока объявим великого германского страдальца, то вряд ли ошибемся.

Духовно рок родился из отчаянного и гибельного бунта Ницше, так же, как сам Ницше родился из французской революции и пригрезившегося ему в 1871 году пожара Лувра. То потрясение навсегда изменило мироощущение базельского профессора филологии и положило начало «Рождению трагедии из духа музыки»… «Рождением музыки из духа трагедии» стал рок-н-ролл, это буйное дитя ХХ века, века «маленькой стрельбы и страшных мыслей», по слову того же Бродского, вылупившееся из самой его сердцевины…

Но если уж отцом рока мы признали творца Заратустры, то матерью его, несомненно, стала Вторая мировая война. Герои и дети Вудстока — это первое-второе послевоенное поколение. Дети тех, кому выпало пережить самое страшное для европейского сознания Нового времени потрясение. Тех, кто видел рождение фашизма из чрева великой европейской культуры и дым печей Освенцима — культурный, цивилизационный, онтологический шок, увенчанный ядерным солнцем Хиросимы…

"Можно ли писать стихи после Освенцима?" — уныло вопрошал Теодор Адорно. "А как после Аушвица можно есть ланч?" — резонно отвечал на это (как уверяет Бродский) американский поэт Марк Стрэнд. Как бы то ни было, послевоенный мир погрузился в безысходное уныние и тоску, а незатейливые песенки про «белое облачко, которое плакало» звучавшие по радио передавали… Что они могли передать? Всю ту же бессмысленность и тоску и… ожидание... Душа мира ждала кого-нибудь…

И дождалась… В Америке, стране голубой мечты, в глубоком чреве ее плавильного котла зародилось нечто еще невиданное, нечто глубинное, как сама земля, нечто замешанное на белой тоске, черном горе и надмирной надежде, горячем африканском пульсе и горестных религиозных гимнах спиричуэлс, словно вздох самой Геи-Земли из глубины раскаленного сердца… Вздох, прорвавшийся сквозь весь мрак и тоску времени, возмутивший их изломами свинга и волнами блюза и соткавшийся, наконец, в ослепительно-белый лик бога. Явился Элвис — воплощенная мечта Земли…

Элвис принес миру освобождение от всей безысходности, в которую погрузили его кайзеры, чемберлены, ленины, гитлеры, сталины, муссолини, рузвельты, трумены, черчилли, расовые, национальные, имперские идеи, мечты о мировом господстве и счастье для всех, моря крови, триумфы воли и силы, сломавшие последнюю волю и исчерпавшие последние силы… Элвис вернул миру мечту, потерянный рай (пускай лишь в грезах, в мечтах) — и мир с благодарностью пал перед ним. Не истерикой и не безумием, но катарсисом и освобождающим из плена времени и условностей воплем мировой души стал рожденный Элвисом рок-н-ролл…

Следующее десятилетие — золотой век рок-н-ролла, солнце новой правды, озарившее мир. Вудсток — его зенит и начало конца, последнее поле великой битвы…

В середине 1930-х, в то самое «бесплодное десятилетие между двумя войнами», последний англо-американский классик Томас Стернз Элиот, посетив Америку после 20-летнего отсутствия, написал стихотворение, носящее название одной из древних битв, но говорящее, кажется, обо всех битвах мира:

Здесь голоден ворон и оленя
Отыщет лишь пуля. Меж раскисшей травою
И небом размякшим не прыгнуть
И не лететь. Земля искрошилась в скудных приливах
Горячих лун и холодных лун. Пути задохнулись
И привели на мыс безразличия посреди
Бесконечной войны. К усталости
Сломанной стали…
К шумному бунту, смутившему зло,
что в молчаньи крадётся. Только память крепка
По ту сторону брошенной кости. Гордость пала.
Но еще так длинна ее тень. Остается лишь ей
Обрести дно последней могилы…
(Пер. мой — ВМ)

Кажется в этом, словно связавшем тысячи нитей, стихотворении, последний пророк, бродя по девственным еще просторам Америки, предсказал всю историю битв поколений Вудстока, последнего бунта, «заранее обреченного на полный провал», но смутившего на миг мировое зло… Историю «разведенных для пуль», предназначенных гибели поколений — «оленей», их бесплодные попытки лететь в жидком небе и вязнуть в болотных травах, идти сквозь искрошенную суть к последней усталости посреди гниющего металла и к последнему отчаянному воплю из последнего тупика… К последней памяти, на которой держится все, когда и кости уже не держат (по ту сторону не только добра и зла, но и самой жизни)… К падающим башням мировой гордыни и последней тени, которой всего-то и остается еще, как слиться, наконец, в последнем смирении с последней своей могилой…

«Срок жизни истин — двадцать — тридцать лет», писал Максимилиан Волошин в начале ХХ века. К его середине срок этот сократился до десяти… Десятилетие после Вудстока — ослепительная память зенита (море цветов, которые военные вертолеты (!) разбрасывали с воздуха на головы детей-цветов) и катастрофическое разложение духа... Приблуды всевозможных идеологий: восточных культов, психоделии, экзистенциализма, оккультизма… Отчаянные попытки вернуть тот опьяняющий воздух свободы, чистейшего кислорода, которой хватило лишь на один вздох…

Первый выдох был уже совсем иным. В том же году хиппан Чарлз Мэнсон, зарезав беременную жену режиссера Романа Полански актрису Шарон Тэйт и ее друзей, кровью на стене написал — «Свиньи»… В том же году первый свой альбом выпускает предтеча панка Игги Поп, любивший пополосовать себя стеклом на сцене… Один за другим гибнут столпы и легенды: в 1970-м Джоплин от передоза героина, Хендрикс от интоксикации барбитуратами, в следующем году — приходит очередь Мориссона…

Что же мы дали?
Друг мой, кровь задрожавшего сердца,
Отчаянную смелость гибельного мгновения,
Чего не искупишь и веками благоразумья?
Этим, лишь этим мы жили,
Чего не отыщешь ни в некрологах
Ни в эпитафиях наших затянутых паутиной
Ни за печатями сломанными адвокатом
В пустых наших квартирах… (пер. С.Степанова)

— повторяли последние жители бесплодной земли Элиота…

Творцы и герои революции 68-го — истеричный левак Сартр и правый многоумный партайгеноссе Хайдеггер, мистик и педераст Гинзберг, профессиональный наркоман и шизофреник Берроуз — последнее романтическое воинство короля Артура в поисках Грааля, отчаянная надежда мира. Более фарс, нежели трагедия, и всё же — трагедия…

Роскошный декаданс психоделии, арт-рока, харда… Десятилетие, высказавшееся еще классически безупречными «Лестницей в небо» Цеппелинов и «Стенкой» Пинк Флойда. Небо нельзя купить, а стены, которые возводит меж нами земля, нельзя разрушить — вот итог философских осмыслений десятилетия, подводящего еще к одному закольцованному концу «Проекта революции в Нью-Йорке», и еще одному последнему, отчаянному, веселому бунту панка, поколению «Sex pistols», выбрасывающему на свалку всю использованную романтику детей-цветов….

16 августа 77-го умирает король, Элвис… И тень матери-войны настигает, наконец, свое непутевое чадо…

Это время Сида Вишеза из «Большого рок-н-рольного надувательства», разгуливающего под звуки шансона "La anarchie" по Парижу в ядрено-красной майке с жирной, во все пузо свастикой — эдакий бродящий по Европе сюрреалистический призрак эсэсовских бригад, распугивающий ветеранов; и Joy division («радостное» название завороженных смертью отцов готики ничего хорошего не сулило: «сектор развлечений» — так в немецких концлагерях назывался барак, в котором фашисты насиловали молодых евреек); и Death in June («Смерть в июне» — название отсылающее одновременно и к Мисиме, и к знаменитой резне Ночи длинных ножей 1934 года), застигнутых, как апоплексическим ударом, капитуляцией мирового духа отцов апокалиптик-фолка…

Что-то нарастало, что-то сгущалось в воздухе на переломе 80-го года ХХ века: смерть Высоцкого в Москве, Дассена во Франции, Леннона в Англии, смерть Боба Марли… Советские танки в Афганистане, американские заложники в Иране, Ирано-Иракская война, бунт «Солидарности» в Польше… Какая-то новая зловещая тень вставала над миром… Или просто ползла по земле к последней своей могиле…

***

Девиз панка No Future — будущего нет, у тебя есть только это мгновение, проживи его быстро и умри молодым — быстрые огненные линии последних метеоров, прорезающих, словно тело бритвой, сгущающийся мировой мрак…

Легенда панк-рока и последний герой Сид Вишез (погоняло свое получивший от домашнего хомячка Джонни Роттена) на следующий день после возвращения из тюрьмы, куда попал за то, что зарезал в наркотическом угаре подругу, умер от передоза героина, который замутила ему собственная хиповка-мать… В День сурка, 2 февраля 1979 года. Еще одна эпоха осталась позади…

Но все же моментом истины и точкой сборки этого времени стало явление и смерть Яна Кёртиса, лидера «Joy division». 77-й, год смерти короля рок-н-ролла — это и год рожденья Joy division, последней легенды рока.

Если быть точным, Joy division — название они взяли из романа Кэрола Сетински «Дом Кукол» («The House Of Dolls»), действие которого происходит в нацистских концлагерях, — родились в 1976-м на манчестерском концерте Sex Рistols, где все будущие участники и перезнакомились. И если Sex Рistols начали панк-революцию, «подарив всем юным и дерзким абсолютную свободу самовыражения» с единственной заповедью: живи быстро, умри молодым, то Joy division стали метафизической гранью, черным зеркалом этой свободы, дверью, уводящей в сень тени смертной. А сам Кёртис (последний из троицы, умершей, как известно, «у нас на глазах») стал черным солнцем рок-н-ролла, закрывшим его, как когда-то открыл его Элвис...

Просуществовав около трех полувразумительных лет, так и не научившись толком играть, отыграв, тем не менее, десяток концертов и записав полтора альбома, Joy division остались крупнейшим в истории рока явлением, группой не просто великой — величественной и ужасной, как сама смерть… При том, что ничего нарочито ужасного в этой музыке не было. Ни детсадовских страшилок металлистов, ни позы романтиков, ни манерности поздних готов, ни крикливости панков. Простые рубашечки, аккуратные стрижки, сумрак сцены и тихий голос, полный бездонной печали… Одна голая правда, жуткая простота. Музыка, сделанная ни на чем, но пробирающая до мороза по коже… Joy division не заигрывали со мраком, мрак сам пёр наружу… Это была музыка, доносившаяся из самого сердца тьмы, оттуда, где до них, кажется, еще не бывал никто… В закрывающей последний альбом «Joy division» «Closer» (вышедший уже после смерти Кёртиса) песне Decades, от безысходного отчаяния которой сердце разрывается на куски, Кёртис пел:

…Мы стучались во врата самых мрачных адских палат,
Пока не оказались втянуты в них,
С высоты птичьего полета мы наблюдали эти сцены повторно.
Мы видели себя так, как никогда раньше —
Картины боли и вырождения,
Плен и горе, выстраданные нами.
Мы были там, и мы утратили силы, и теперь наши сердца потеряны навсегда,
Невозможно вернуть всё назад: страхи и преследующий тебя ужас —
Эти ритуалы привели нас к дверям наших скитаний,
Которые открывались и закрывались, и наконец захлопнулись перед самыми нашими глазами…

(пер. взят из статьи С.Курия «дневник самоубийцы)

Этой песней Кёртис отпел себя. 18 мая 1980 г., за день до начала первых своих американских гастролей, отправив жену с трехлетней дочкой к родителям, поставив диск Игги Попа "Idiot" и фильм Вернера Херцога "Stroszek", (рассказывающий об отчаявшемся музыканте, который кончает собой ночью в центре аттракционов, включив предварительно всю фальшивую иллюминацию и карусели), Ян, которому не было еще 24 лет, повесился на своей кухне…

Рок-н-ролл умер… Окно в небо превратилось сначала в «двери восприятия», потом из дверей полез инфернальный мрак, и, наконец, двери окончательно захлопнулись...

И как солнце Элвиса освещало золотой век рок-н-ролла, так, своей качающейся тенью, Кёртис накрыл всю последующую его историю. Рок после Joy division — это, в сущности, жизнь после смерти. Долину смертной сени, открытую Joy division, населили ледяной холод и величественная красота оставленного духом космоса Dead can dance, волшебные песни сирен Cocteau Twins, парадоксальные постройки Wolfgang press, мрачная готика Bauhaus, напряженные гнетущие пульсации Sisters of mercy, меланхоличные рулады Japan и безнадежные абстинентные танцы Swons, даже бетономешалки и двигатели внутреннего сгорания, с помощью которых возводили свои индустриальные симфонии Einshturzende Neubauten, и все электронные стили 90-х… Но ничего нового в себе, они, в сущности, уже не содержали, всё это уже было в Joy division.

Даже мейнстрим 1980-х (U2, etc…) был выкован в тех же «адских палатах», да и сам Боно признавался в своей к Joy division любви. Впрочем, эту историю мы оставляем за скобками, ведь речь идет у нас не о рубке бабла, а (см. начало) о танцах на грани…

Но, как во всякой королевской семье, у Кертиса оказались и прямые наследники. Конечно, то были не New order, в который перегруппировались остатки разбитой и навсегда деморализованной гибелью генерала армии Joy division. Но зерно их умерло и вновь ожило в The Cure (лекарство, излечение, или, если прочесть это слово по-французски, попросту кюре — священник). Когда-то они отыграли вместе в одном концерте, а позднее Роберт Смит признался, что смерть Кёртиса стала предупреждением ему самому: «Мне оставалось либо сдаться и покончить с собой, либо попробовать сделать из всего этого музыку». И отшатнувшись от бездны, поглотившей Кёртиса, Смит написал Pornography, «надгробный памятник, величественный и ужасный», как писали, любящие выражаться поэтично, музыкальные критики. Писали не зря. Pornography — самый, наверное, страшный альбом за всю историю рока. А его заглавная, невероятная по напряжению и катарсису (и также, пожалуй, самая трагическая за всю его историю) песня One handred years заслуживает того, чтобы привести здесь ее текст:

One handred yeas (Столетие)…

Не имеют значенья, если все мы умрем,
Наши амбиции вослед черных машин,
Грандиозные планы и все остальное,
Проходящее со временем, как радио-новости...
Кусок, пронесенный мимо твоего рта
И наш смех, и молитвы о чем-нибудь большем,
И молитвы о чем-нибудь большем...

Пожалуйста, люби меня, мама,
Но страх одолеет во мраке,
Дуновение смерти
Цветение смерти
Удар смерти,
Безысходный, как счета патриотов,
Что всё еще делят мир, как свиную тушу
В борьбе за нашу свободу.
Уже у каждого есть свой кусок,
А они всё еще борются…

Боль.

И еще немного чувства, ласки девичьих волос,
Ожиданья субботы... Смерть твоего энергичного отца,
Твое энергичное лицо, побелевшее в зеркале...

Тупая боль во мне.
Еще один оборот круга и еще немного
тому подобных дней, еще немного
тому подобных дней
Тому подобных дней...

Ласки старика,
Грим на мертвом лице
Твой последний кусок посреди траурной комнаты
И те солдаты, что лежат под желтой луной

— Все оттенки освобождения
Под черным флагом столетий
В крови…

Лиловая полоса, стянувшая мое горло...
Я открываю рот и мое сердце взрывается снова
Как тонущий тигр, что бьется в воде,
Бьется в воде,
Все выше и выше...
Мы умираем за то или за другое
Все выше и выше,
За то или за другое
За то или за другое
Такие схожие ощущенья столетий,
Столетий, столетий,
Еще одного столетия…

(пер. мой — ВМ).

Наверное, найдутся в английской поэзии и лучшие слова в лучшем порядке. И все же согласимся: явление, шагнувшее от «тутти-фрутти, олл рутти» к подобного масштаба осмыслению бытия, — чего-то да стоит… К тому же рок — это ведь и не поэзия вовсе (да и не музыка)… Скорее он — экзистенциальный взрыв, протуберанец, лишь в момент воплощения своего обретающий плоть и голос. Последний вскрик, последний танец мировой души над бездной небытийной пустоты...

Экзистенциальным прорывом, нечленораздельным (а надо ли?) воплем освобождения было уже тутти-фрутти… Лишь в момент последней гибели этому воплю потребовались слова, рефлексия и философия… И он нашел тех, через кого смог себя выразить…

«Твое имя знает лишь лед в моем сердце… лед в моих глазах, лед в моем сердце…», — как будто со дна мирового колодца кричит Смит в предпоследней песне альбома Pornography. И все же в конце последней песни (которая так и называется "Pornography" — тело, оставленное душой, мир, оставленный духом, — это и есть Pornography), обрамленной бессмысленным бормотанием мира, продолжающего свои игры и после окончательной гибели духа, из поглотившей всё пустоты доносится крик: «Я должен побороть эту болезнь, найти лекарство… я должен найти…».

Если родителями рока стал бунт Ницше и история Второй мировой, то конечно, Россия и рок — не случайная пара на мировой сцене… Россия и эсхатология, Россия и Ницше — что может ближе этих пар, этих, как сказал бы Пушкин «странных сближений»? И конечно, не случайно, подходя с каждым шагом к тому явлению, что зовется «русским роком», мы так подробно останавливаемся на Cure…

Сказать, что Cure оказало влияние на русский рок, — значит, не сказать ничего. Влиянием Cure напоен, как дождем, и философский Питер, и манерный Свердловск; в одной песне «М» с альбома Seventeen seconds весь пограничный жизни Новосибирск и ранний Летов (я уж не говорю о Кинчевском «Театре теней», целиком ковернутой с кьюровской Kioto song). «Нау», «Пикник», «Кино», «Алиса», и следующее за ними поколение от «Агаты Кристи» до «Сплина» включительно — вся рок-романтика 80-х — 90-х взращена и воспитана Cure. И, думаю, не слишком ошибусь, если скажу, что, как золотое детство русского рока было согрето жизнерадостными песнями Леннона и Маккартни, так зрелость его была зачата этим последним воплем "Pornography": «Я должен побороть эту болезнь, найти лекарство»... Глубина и сила этого посыла что-то да значат для русского сердца!

Кёртис умер в 1980, «Pornography» датирован 1982-м — это время первых самостоятельных шагов русского рока, первых настоящих альбомов «Машины Времени», «Воскресенья», «Аквариума», «Зоопарка», «Кино»… (и если в иных наших группах ощущается лишь влияние, то «Кино» уже целиком вышло из Cure).

И потому, прежде чем обратится к русскому слову мирового рока, закончим с Cure. Наверно, уже не нужно говорить, что перед нами чистая экзистенция. Герой одной из ранних песен Cure, с актуальным и задушевным названием "Killing an Arab" (Убить араба), написанной Смитом под впечатлением романа Альбера Камю «Постронний», лежа на пляже, занят гамлетовским вопросом, размышляя: жив он или же мертв? покончить ли ему с собой или пойти и убить араба?… (Песня, несмотря на литературные корни, заслужила Смиту репутацию фашиста, а критики довели до того, что на концертах он неизменно исполнял ее с рефреном "Убить англичанина").

Но, конечно, вовсе не об убийствах были песни Cure, а, как и вся настоящая поэзия, о любви и смерти (о смерти любви?). Ближайшим же русским аналогом Смита был, пожалуй, Вертинский. Только Смит спрятал свои слезы под более… глумливой, что ли, кошачьей маской и самые страшные свои слова проговорил, улыбаясь. «Созерцанием конца света с улыбкой на лице», называл философию Смита кто-то из критиков…

В Англии шутят, что иметь фамилию Смит все равно, что не иметь никакой. Подыграв судьбе, Смит вслед за именем стер и лицо, навсегда надев маску то ли клоуна, то ли болотного дива с размалеванными губами и прической а-ля взрыв на макаронной фабрике...

Но развоплотившись и затерявшись в мире людей, он нашел (вернее его нашел) другой голос… Быть может, голос самой мировой души, что страдает и плачет, исчезая, в самом эпицентре мирового распада…

***

Но было у Смита еще кое-что, что делало его близким русскому миросозерцанию, что безошибочно угадывалось и делало эту волшебную музыку по-настоящему близкой.

Удержи меня, если я упаду… Я — Твоё дитя, кровью крещён… Верь в меня сквозь толщу лет, дай мне правды! — восклицал Смит в песне Faith (Вера) с одноименного альбома, вышедшего за год до Pornography: …Но не поднял никто ни руки, ни глаз, всем хватило мёртвых словес…Я прочь ушёл один…И вера — это всё, что есть…

И это, наверное, то единственное, что могло кричать с преисподнего дна Pornography. «Нашей жизни в вечности нет» пели Joy division. И если Смиту удалось вырваться из поглотившего Кёртиса мрака, то спасла его, наверное, лишь эта вера («я прочь ушел один»), ставшая, пожалуй, последним словом западного рок-н-рола (того, конечно, которому было что сказать).

Я не думаю, как уважаемый Юрий Тюрин, что рок в ходе таинственной мировой игры был кем-то зловеще задушен. Как-то не по душе мне конспирологические теории, лишающие человека его божественной свободы и превращающие трагедию Истории в банальный детектив.

Не думаю я также, что Вудсток был акцией Минобороны США, Beatles — исключительно детищем “Интеленджес сервис“, а панк — творением «от кутюр» владельца магазина модного платья хитроумного Малькольма Макларена.

Безусловно, зло всегда тут как тут. И дети мира сего мудрее в мире сём сынов света. И всё же зло, — эта не имеющая бытия в мире сущностей тень добра, — нуждается в настоящем, чтобы иметь, паразитируя на нем, свое эфемерное существование.

Независимо от того, кто и как нажился и использовал их впоследствии, тот победный крик свободы, а затем вопль отчаянья, которые судьбе было угодно назвать словом «рок», были все же настоящими...

А за свои грехи каждый отвечает сам. И рок и человек гибнут из-за гибели веры (да и империи, если уж на то пошло — тоже). Рок не то что бы задушили, в нем просто выдохся дух…

«Всё, что тебе нужно, это любовь» — этот нестареющий гимн бунтующих поколений Вудстока навсегда остался в его недостижимых небесах. В эмпирической же данности Любовь очень скоро разложилась на «плесень и липовый мед» — секс, наркотики, рок-н-ролл. Эта линия в своем последнем (беспредельном?) пределе уперлась в Мэрлина Мэнсона, пугающе-инфернальное воплощение экзистенции и квинтэссенции противоестественного секса, лошадиных доз наркотков, культа суицида и безоглядного сатанизма… — Два лика рока, как два лица человека, нации, истории, религии, да чего угодно!

С первых своих дней рок на западе с его пафосом освобождения бился со всеми общественными условностями и путами цивилизации, досталось от него, в том числе, и клерикалам (тень Ницше!) Да и, положа руку на сердце, само официальное, невыносимо профанированное христианство, что называется, напрашивалось…

При всем этом, рокеры чаще всего просто дразнили гусей и весьма редко имели отношение к реальному сатанизму. (До «антихриста-суперстара» Мэнсон додумался лишь на пятом десятке существования рока!). А устрашающие обложки и рев металлических групп были скорее своеобразными тотемными знаками, с помощью которых тинейджеры защищали свой мир от мира взрослых (подобно тому, как наши благочестивые языческие предки защищались от чужих демонов с помощью своих). Металл, в этом смысле, был скорее музыкой для (от) домохозяек, отпугивание которых и стало его основной святой миссией.

«Демонический» Оззи в реальной жизни оказывался примерным семьянином, без памяти влюбленном в своих дочерей, а Эллис Купер, обильно заливающий сцену бутафорской кровью, говорил, что его сценические ужасы — детский лепет по сравнению с тем страхом, с которым он ежедневно смотрит теленовости: «я всякий раз испытываю ужас от того, что, включив телевизор, осознаю, что пришествие антихриста состоялось». Такое признание дорого стоит. В его свете собственные страшилки Купера кажутся лишь психологической реакцией на этот метафизический ужас. Таков и есть рок — лишь непосредственная реакция на жизнь, в мире, полном бесконечных условностей, лишь попытка прорыва к чистому воздуху, к онтологической правде сквозь всю ложь цивилизации, общества, религии…

И у нас рок не был чем-то другим, он был тем же самым. Противопоставлять русский и западный рок также бессмысленно, как поэзию Тютчева и, скажем, Верхарна. Отечественный рок был все той же попыткой прорыва сквозь все тяжкие цепи системы и собственной рабской природы — к свободе. Другое дело — как это происходило и какие формы принимало на русской почве. Случилось (к счастью?) так, что отечественное христианство (профанированное, быть может, ничуть не меньше западного) было и так задавлено системой. И пафос русского рока (изначально ставший пафосом богоискательства) двинулся навстречу христианству, а, не отталкиваясь от него, как на западе.

Таковы были ранние тексты «Воскресенья», «Машины», «Аквариума»… Таким рок остался до конца. Секс, наркотики, борьба с системой и прочие атрибуты свободы и независимости ему лишь сопутствовали (как всякому богу сопутствует, дабы оттенить его, немного чёрта)…

Но представим себе, если бы Вседержитель в 1980 году вышел сеять свое семя на выжженное революциями и войнами, подмороженное колымскими лагерями и заболоченное застоем русское поле…

Где бы могло взойти Его зерно? в райкомах расчетливой и похотливой комсы? в алчных шабашках стройотрядов? среди убогих идеалов туристов-кээспэшников? в надменных университетских головах? или, может быть, в горячих революционных сердцах диссидентов? Боюсь, не посчастливилось бы ему в то время даже и в Церкви, запуганной, задавленной, затравленной КГБ, вековыми плитами типикона и шипением замшелых старух… Наверное, только на этой политой слезами отчаянных и тоскующих, мучительных искателей правды, освобождения, лекарства почве и могло взойти Его зерно, только эта юная, зеленеющая, пробивающая асфальт травка могла ощутить ветерок «хлада тонка»…

Недавно, бродя по Интернету в поисках Кьюровских текстов, я наткнулся на такое кристально-чистое признание в любви: «Когда небо серое, все валится из рук и день похож на медленно тянущийся железнодорожный состав, телефон молчит, и ничего не хочется, есть один выход, включить CD любимой группы The Cure. И тогда, растекаясь, как тающее мороженное, сплетаясь диковинными узорами, искря арабесками, все пространство комнаты заполняет дивная исцеляющая музыка… Эта музыка заставляет погрузиться в себя, для того, чтобы обнаружить там «лекарство». Пройдя через грусть, радость, отчаяние, истерику… чувствуя себя то беспредельно одиноким, то погруженным в спокойное созерцание этого мира, наполняясь надеждой, следуя призыву «Бороться и не сдаваться!», освобождаешься от всего, что накопилось внутри, что так долго тихо ныло и давило в душе, и снова чувствуешь себя обновленным и живым».

Для тысяч городских сумасшедших, одиноких, отчаявшихся, тогда, в середине 80-х, рок в целом и волшебная музыка The Cure, в частности, стали единственным лекарством и спасением… А тот вечный бой, бой самый святой и правый, бой за то, чтобы сохранить ребенка в себе, который Смит вот уже 30 лет ведет со всем миром, стал и их собственным боем… Никаким социальным протестом там, по большому счету, и не пахло. Социальный протест сопутствовал этой культуре не более, чем сопутствовали ей секс и наркотики. Просто повсеместно разлитое густое фарисейство и ложь вызывали естественное отвращение. А «мне нужен воздух» — было отнюдь не протестом, а лишь условием выживания души.

Породившие «русский рок» The Cure зажгли еще одну последнюю надежду в трижды уже безнадежном мире… Надежду на освобождение от всей этой идеологической, имперской, общественной, социальной, обывательской и какой угодно лжи. А их песня Fight (борьба) стала флагом этой надежды. Заметим, что слово, которое нашел Смит (а в английском языке есть из чего выбирать) и пишется и звучит почти как Faith (вера). Ей и закончим мы эту часть нашего повествования.

Fight (Борьба)

Бывает, что больше нет сил
И не держит уже ничего
И поздно бежать
Бывает, что ты просто старик.
И время — сжиматься от боли
И время — немного передохнуть…
И когда кажется, что ничего уже не поправить
И воля мертва, —
Бейся, бейся, бейся
Еще, еще немного
Бейся, бейся, бейся,
Пока не пробьешься
Бейся, бейся, не плачь
Или снова храни свой огонь
Но не скули как пёс, бейся
Запасайся небом,
Выжми хоть каплю,
Бейся, бейся, бейся
И никогда, никогда, никогда
Не останавливайся…
И когда на тебя нахлынет волною
Вся твоя боль,
И восстанут все ночные кошмары,
Вспомни про свой запас неба…
Ведь тебе больше нечем будет платить
И нечего будет дать
Нечего дать
Нечего дать
Нечего дать…

"Ей бы петь, этой новой душе, а не говорить!"
Фридрих Ницше

Чтобы как следует взяться за русский рок (а русский рок — это не шутки!), нам снова придется крепко уцепиться за рога истории. Вынесенные в эпиграф слова Ницше, сказанные им по поводу "Рождения трагедии из духа музыки" предвозвестили эпические вагнеровские бури ХХ века — революции, мировые войны и, наконец, рок-н-ролл — этот последний вопль мировой души из-под обломков грандиозного обвала культуры.

ХХ век (в котором, Бог, как известно, умер), век, похоронивший религию, оказался веком и самых бесчеловечных идеологий. И замечательно, что сами эти идеологии оказались в существе своем лишь квази-религиями, заступившими на место низвергнутых. Можно сказать даже, что они оказались своеобразными восточной и западной формами Христианства без Христа.

Применив любимый ленинский арифметический метод (коммунизм равно советская власть плюс электрофикация всей страны), можно было бы представить следующие, на мой взгляд, безукоризненные формулы метафизической арифметики:

Не знаю, делал ли кто-нибудь подобные выкладки раньше, но Формулы эти, что называется, напрашиваются сами.

При этом, как и все революции Нового времени (как и все вообще революции), идеологии ХХ века были явлениями, прежде всего, духовными. Формат статьи не позволяет подробно на этом остановиться, поэтому ограничимся следующим посылом: Дух на земле ищет себе форму и отливается в конце концов в канон. Но когда из канона уходит дух, Бог разбивает канон, что бы освобожденный дух вновь нашел себе форму. Таким вкратце видится мне духовный сюжет всех революций — и большевистской, сметающей с лица земли прогнившую насквозь романовскую империю, и последующей либеральной, сметающей столь же безнадежно прогнившую империю советскую. Да и фашистская реакция на большевизм улавливается той же парадигмой.

Но как бы всевозможные идеологии не изымали из мира личностные основания бытия, человек и в обезбоженном, насквозь идеологизированном мире будет вновь занят поиском себя, поиском смысла своего существования и Христа, как единственного его основания.

Характерно, что сам большевизм, в конце концов, приходит к кодексу строителя коммунизма, имитирующему Десятисловие, и гуманистической фразеологии, подменяющей христианскую проповедь. А его империя, которая возникает на месте революционного хаоса, оказывается вполне в духе мечтаний славянофилов и примкнувшего к ним Константина Леонтьева, где нашлось место и подморозке России в колымских лагерях, и миру в виде арестантских рот и абсолютному шараповскому рублю. А если социалистический барак, как герб колосьями, при этом украсить еще и орнаментальным православием, мечту славянофилов можно было бы считать полностью осуществленной большевиками.

Что же касается «музыки истории», то кажется, русский всечеловек с германским сверхчеловеком обеспокоились в ХХ веке тем, чтобы еще раз разыграть ее партитуру целиком и прогнать под нее всю историю мира строем, как на последнем параде, подтверждая соловьевское: «История мира кончилась. Остался лишь эпилог, который, как в драмах у Ибсена сам может растянуться на пять актов»... Сам Третий Интернационал уже выглядел своеобразной кавер-версией Третьего Рима. А реакция Фашизма на большевистский бунт оказалась лишь роскошным ремейком Римской империи.

Следующим актом века стала революция либеральная.

Либерализм — изначальная идеология Нового времени и первым на земле либералом был мечущийся в поисках себя несчастный датский принц («что мне эта квинтэссенция праха?»). Не случайно, она и замкнула ег