Андрей Сучилин

Рок-н-ролл и блюз — музыка, в общем-то, вполне простых парней. Не совсем уж деревенщины, но недалеко оттуда. У этих парней были довольно четкие представления о том, что полагается мужчине, а что полагается женщине, какие мотоциклы и тачки — крутые, сколько и чего можно пить, и в какую одежду одеваться. Они могли протестовать только против чего-то, их правилам и понятиям не соответствующего.

Рок стал не «рок-н-роллом», а именно «роком» сильно позже. Тогда, когда появилась музыка, предназначенная не для того, чтобы под нее танцевать или подпевать ей, а для того, чтобы ее слушать или просто в ней быть. Известное словечко «психоделика» здесь не вполне подходит для обозначения этого рубежа, поскольку у очень многих слушание было вполне традиционным и, в этом смысле, транс во время слушания также был вполне мирным, а не катастрофически-революционно «расширяющим сознание». Таким, каким он всегда и был, в любой музыке, если ее слушать, а не сопровождать ею различные социально важные события или производственные процессы.

А когда появилась инструментальная рок-музыка, рок-песни без слов и рок-симфонии без симфонических оркестров, — вот тогда, на какое-то время, танцульки, варьете и кабаре перестали быть единственной формой проведения досуга. Да и сам «досуг» на время исчез. Как форма отдыха буржуев и пролетариев.

Достаточно известна левая традиция, почитающая «труд» «отчужденной формой» человеческой активности. В этом смысле не менее «отчужденной формой» является и «досуг». «Досуг» — небольшой перерыв в механическом функционировании и зона определенного рода индустрии — явление сугубо «европейское». Бессмысленно говорить, например, о «досуге» австралийских аборигенов или африканских колдунов, равно — как и об их «труде».

Существует наряду с этим и религиозная традиция, полагающая, что после грехопадения труд до конца времен будет «в поте лица своего». В этом смысле «досуг» — нечто вроде еды и питья, нечто полезное сугубо в гигиеническом смысле, то, мол, без чего можно перепотеть и перетрудиться, ну и — ку-ку. Здесь, правда, есть любопытный момент — почитание субботы или воскресенья. В это время «трудиться» нельзя, но необходимо думать о высоком. Если думаешь о высоком постоянно — можешь и на войну не ходить, и не «трудиться». Но «досуг» ли это?

Есть и недавняя, по меркам космоса, традиция европейской «богемы», сословия также не трудящегося и «думающего о высоком». О несколько другом высоком. Восточная, в общем, традиция — «праздности» как «пира мысли» (а хотите, —аскезы), традиция ухода из крестьянского, воинского, торгового и прочего озабоченного сословия. Традиция эта в богемной жизни получила достаточно точную, хотя и карикатурную репликацию: они тоже хотели уйти из «труда», кто — на ярмарочную площадь, кто — к какому-нибудь двору, но при этом они хотели вкусно есть и сладко пить. И девушек любить. Но при том — и что-то важное не забыть.

Если говорить о России и «русском роке», то ненадолго «досуг» как форма отдыха усталых работников тоже исчез (и, кстати, намного раньше «перестройки»). Возникла некая новая форма времяпрепровождения и жизнедеятельности, причем я имею в виду не только хиппи и интеллектуальных дворников, которые, покуривая, помахивая метлами и отбивая чечетку, могли себе позволить иной образ жизни, чем, скажем, тот, что позволяли себе шахтеры и космонавты.

Весь поздний, брежневский СССР был страной сплошного и видоизмененного «досуга», а вовсе не зоной «труда». Жизнь студента, мэнээса, мелкого чиновника не сильно отличалась от жизни сторожа, вахтера или кочегара котельной. Времени читать, писать, играть и слушать было навалом. А колбасы всегда немного не хватало, но она как-то и не очень была нужна. Тем, о ком я говорю, — и их было достаточно много.

У фарцовщиков и комсомольцев времени уже тогда не было, трудились они абсолютно так же тяжело, как и нынешние клерки или систадмины. И потому они гуляли-отдыхали от трудов праведных. И гуляли-отдыхали они в сопровождении той же самой музыки, которая и ныне сопровождает офис-менеджеров и комсомольцев. Правильнее сказать так — они просто не слушали то, «подо что» гуляли. Они хотели всего лишь, чтобы было а) узнаваемо б) соответствовало бы социальному рангу и статусу. Скажем, для мэнээсов — ВИА «Ариэль», а для комсомольцев — Кобзон с Лещенкой. Ну, а для всякой там рабочей молодежи и учащихся — ВИА «Веселые ребята». Были, надо сказать, и те, кто гулял-отдыхал уже и тогда, под «Аквариум» и «Зоопарк». Это были продвинутые фарцовщики и продвинутые комсомольцы.

А у «рокеров» оставалось только два варианта: считать, что они кого-то обслуживают — «потребности жизни», «передовые вкусы», «нужды и чаяния передовой молодежи». Или же им приходилось считать, что они занимаются сугубо личным, приватным делом, скажем, — исследованием тайной жизни кристаллов или числовых соотношений дней рождения друзей. Если денег дадут за эти каббалистические изыскания — прекрасно, а если — нет, то и фиг с ним.

«Тигр в гитаре». Рок – музыка протеста и бунта?

Лично я, как и почти весь советский народ, начал музицировать в середине 1970-х годов. Тогда мне приходилось, именно что — приходилось, называть то, что мы с друзьями делали — «роком». И умом мы тогда были не особенно богаты, и музыковедением стали заниматься позднее, но были для такого называния и вполне определенные, так называемые, — «объективные» причины, — ибо не было ничего вокруг, кроме «рока», что было бы как-то приемлемо и похоже на наши занятия.

Никаких счастливых воспоминаний об эстетической, политической — и любой другой — бескомпромиссности, борьбе, оппозиционности у меня не осталось. Если я и мои приятели и протестовали против чего-либо, то это «что-либо» — тотальная и вездесущая урла, ее этика и ее эстетика.

Многие «нормальные рокеры» протестовали тогда против совсем другого, — против того, что их девушки не любят и коммунисты им в ресторанах играть не разрешают. Не могу сказать, что меня такого сорта протест очень радовал. Потому и получилось, и почти сразу, что «протестовать» пришлось против «рока» и против «своих» же.

Этот протест против самого рока имел две формы: собственно музыкальную и, скажем так, «общеэстетическую». Что касается сугубо «музыкального» протеста, — пришлось научиться играть несколько лучше, чем большинство рокеров, чтобы не противопоставлять ремеслу неумение. Пришлось познакомиться с историей музыки поглубже, чем это было принято. Очень уж не хотелось слышать, что весь «протест» заключается исключительно в плохом качестве игры и в большой наглости.

А вот что касается «общеэстетического» «протеста» — тут дело сложнее. Речь шла не просто о любви или нелюбви. Речь шла о том, что я/мы вовсе не хотим жить и любить то, что любят «принцы из ПТУ» или «борцы с тоталитаризмом» из Ебурга. Портвейн я всегда ненавидел. И траву вонючую курить не хотел.

Урла как буквосочетание — ругательство. Однако урла имеет признаки и вполне операционализируемого социологического термина. «Ури(е)л» — это персонаж из какой-то забытой богом провинциальной маргинальности, который, тем не менее, сознаёт себя не только «мэйнстримовым» и «стрэйтовым», но, и «правильным» и «солидным», а иногда – еще и «передовым» (авангардным). Урла — это местечковые «центровые». Без всякого сомнения, «урла» — это, как и «рок» —способ и форма социализации.

«Рокеры» моего поколения помнят драки в пионерлагерях и студенческих стройотрядах с «местными». Фокус в том, что со стороны «местных» война носила смысл не только и не столько вечного юношеского «куража», сколько — священного джихада против «волосатых подонков», которые и живут, и говорят, и выглядят не так, как положено «нормальным пацанам».

Урла всегда угрюмо и патетически убеждена в своих корневых связях с тем, «как надо», с «традицией», хотя такое слово многим урилам не известно. Развито у нее и специфическое представление о солидности и приличиях, хотя, повторюсь, сами слова могут быть и иными. Никто, как урил, не блюдет свои урловые приличия, свои представления о должном и не должном, о правильном и не правильном. Не троешники, а урилы пришли к власти в новом веке, вместе со своей правильностью и понятиями о солидности и приличиях. Урла — это огрызок патриархального общества и патриархального способа социализации. Именно огрызок, поскольку у них и «мода» своя есть, и футуристский новояз (то есть жаргон), и своя урловая тяга к модернизации. Общий урло-футуризм.

«У меня нет политических разногласий…»

Когда создавалась так называемая Московская рок-лаборатория, я, по недомыслию, был в числе основателей, — правда, уже через полгода покинул это заведение. В моем официальном резюме музыканта написано: «В связи с коммерциализацией и политизацией её деятельности».

Это не совсем так: просто там воняло. Я этот запах переносить не смог. Многие «рокеры» его старались не замечать или вовсе не ощущали, — то ли защита выработалась, то ли природная способность ничего не чувствовать у них была. А может быть — великая цель запашок отшибала.

И забавно вспомнить: зачем «амбулатория» создавалась и почему я, Юра Орлов, Петр Мамонов, Сергей Жариков, покойный Иван Соколовский и многие другие уважаемые люди подписались под актом о создании этого колхоза? Предположим, группа «Браво», тусовавшаяся в те времена где-то рядом с рок-лабораторией, четко понимала, что она от лаборатории хочет: разрешения играть платные концерты. За этим же шли в лабораторию и Сюткин, и Сукачев, и, позже, — Паук, и многие еще. А подписанты перечисленные-то зачем?

Мы и так играли концерты, разрешений нам не требовалось. Мы на них плевать хотели, а вот уверенности в том, что мы концертами озолотимся, у нас не было. И не потому, что к нам люди на концерты не ходили. А потому, что было ощущение, что мы «зачем-то-за-другим» музыкой занимаемся, не за тем, чтобы деньги рекой текли и девушки стройными бедрами качали. Хотя никто из нас никогда не думал, что деньги и стройные бедра — зло страшное-ужасное, и от него следует немедленно спрятаться в монастыре или в офисе.

Но жила в нас, видимо, какая-то, не комсомольская даже, а, пожалуй, пионерская вера в то, что станет эта «площадка» — лаборатория — «сообществом», «местом общения» и т.п. И что здесь приватные занятия имеют шанс сложиться в какую-то общую мозаику.

Я свидетельствую, что существовала определенная группа лиц, которая вовсе не собиралась ни впускать тигра в гитару, ни выпускать его оттуда, а протест у них, главным образом, выражался в кислом выражении лица при первых звуках что Льва Лещенко, что Аллы Пугачевой, что «Машины времени», что «Алисы» или «Наутилуса Помпилиуса». И вот — странное дело. Это — лица, для которых рок был именно «частной жизнью», делом вкуса и приватным занятием.

Были у них, вероятно, не политические, а эстетические разногласия с общественной жизнью. И не только — с советской. Любопытно, что некоторые из этих лиц не прекратили заниматься музыкой и делать пластинки до самого последнего времени. Я хочу сказать, что рок как частная жизнь по-живучей оказался многих роков как жизней публичных.

«А давай-ка мы его приспособим к чему-нибудь полезному — электричество, например, вырабатывать…»

Многих «рокеров» практически не интересовало, что именно они играют. Музыка их совершенно не интересовала, как и само музицирование. Я поясню, о чем говорю: сочинял парень песню под гитару или, если умел, под пианино. Дома, как правило, аккорда на три. А потом показывал чувакам у себя в группе и они к ней приделывали пару «гитарных соло», именовавшихся у них «проигрышами» и насаживали это хозяйство на какой-нибудь приглянувшийся «бит», — ритм-машинный или «живой», барабанный.

К музицированию этот процесс никакого отношения не имел, да и позднейшая деятельность так называемых «аранжировщиков» в так называемых «профессиональных студиях» строился абсолютно по той же схеме. Приносит «клиент» песню на три аккорда, аранжировщик придумывает «вступление», «проигрыш» и «бит», а также «модный саунд». Надо сказать, гораздо лучше «аранжировщиков» с этим справляются компьютерные программы-самоиграйки.

Представьте себе следующее: нарождается некое племя «профессиональных аранжировщиков», «профессиональных политиков» или «профессиональных арифметиков». Жизнь устраивается теперь так: есть «профессионалы», владеющие «профессиональными технологиями», об их деятельности сообщает телевизор и есть «потребители», например, — «потребители арифметики», которые из телевизора знают, что круг отличается от квадрата тем, что у него — не четыре стороны. Знают также, что число десять отличается от трех тем, что оно — больше. Сами же арифметические действия в быту никто больше не выполняет. Более того, ходят слухи, что это скоро будет запрещено всем, кроме «профессионалов». С сексом — та же история. Есть «технологи» и интересующаяся реалити-шоу публика. Жрут теперь тоже только профессионалы, остальным — через зонд, полезные концентраты.

С музыкой произошло ровно тоже самое. Есть «технологи», есть «аудитория», а собственно музыкантов, музицирования и слушания — нет. Есть «авторы», «аранжировщики», магнитофоны или «профессиональные исполнители», а музыкантов и нормальных слушателей — нет. Нет процесса музицирования, свободного общения с музыкой и людьми. Никто уже не занимается музыкой просто потому, что это ему — хочется.

Многие «рокеры» хотели вовсе не музыки. Они хотели пить, курить, «трахать баб» и орать свои пророческие песни при большом стечении народа. На короткое время — с конца шестидесятых — до середины восьмидесятых эта зловредная тенденция была остановлена. Это было время — и в СССР тоже, — когда все-таки кое-кто и музицировал, и музыку слушал. И некоторые называли этот феномен, т.е., фактически, — совершенно традиционный, вековечный и культуросообразный «феномен музыки» — «роком».

Это теперь понятно, что — не правильно называли. Сдуру. Однако некоторая традиция так говорить образовалась и неправильно думать, что у нее нет и не было оснований. Многие до сих пор говорят «рок» именно в этом смысле — может, и неправильно говорят, но имеют-то в виду именно музыку, именно — свободную музыку, живую. Не музыку, сконструированную по заказу (пусть и по заказу «внутреннему») и по неким полагающимся образцам. Причем – плохо сконструированную.

Просто тогда, давно, слово «музыка» однозначно вызывала ассоциации с Тихоном Хренниковым, «Танцем маленьких лебедей», Кобзоном или Полонезом Огинского (Огинский в этих ассоциациях, разумеется, не виноват). Потому называть свои занятия «музыкой» было стыдно. Называли, как могли и как знали, но ведь при этом делали что-то вполне живое.

«Музыка протеста» в политических контекстах

Странно, с моей точки зрения, верить в то, что рок — и русский в том числе — вообще что-либо изменил, кроме доходов продавцов пластинок и инструментов. Странно, что кому-то приходит в голову идея о принципиальной возможности сделать рок точкой сбора «оппозиции». Мне кажется, что Илья Кормильцев сначала нафантазировал, что «рок» есть «оппозиция», а потом престарелых «рокеров» проклял за «измену» делу борьбы. Правда, я не знаю — делу борьбы с чем?

Я хочу напомнить в связи с этим, — когда группа Кена Кизи как-то посетила митинг протеста против войны во Вьетнаме и им предложили присоединиться к протестовавшим, Кизи устроил кислотное шоу, а по поводу войны и протеста только и сказал: «Джаст фак ит!».

Я не верю, что помянутый Кормильцевым Вакарчук («принес… голоса Ющенко») сколько-нибудь на что-нибудь повлиял в украинских событиях. Просто Вакарчук — живой. И пока — не дрессированный. А живые и не дрессированные в тот момент пошли на Майдан, в отличие от мертвых, которые спешно друг друга хоронили. Я, кстати, на Майдане тоже был. Потому не следует заблуждаться по поводу горячей привязанности Вакарчука к Ющенко. Просто на Майдане в тот момент было все, что еще оставалось живым. Потому не Вакарчук принес голоса Ющенко, а Вакарчук сломя голову побежал туда, где было можно дышать. Или, хотя бы —дыхнуть. Кстати, многие и в «рок» за тем же и устремлялись.

На короткое время рокерам удалось развести новую украинскую власть именно на патриотизм. Рокеры сказали: «Как новая власть может любить эстетику Сердючки или этой, которая с Басковым, Киркоровым и Кобзоном вместе за Януковича агитировала? Или может «национальные украинцы» еще любят и блатняк, который весь — на русском языке? Или российскую "эстраду"?» Пришлось власти сказать, что — нет, никак не возможно такое любить. Себе дороже выйдет. Да и общечеловечество — не поймет.

И это, заметьте, совсем другой ход, чем участие в «Голосуй, а то пожалеешь». Или в каком-нибудь таком же шоу, но — противоположной идеологической направленности. Или в каком-нибудь радении на Васильевском спуске.

А российской власти все это — очень даже нормально. Поскольку — плоть от плоти. В этом Кормильцев абсолютно прав. «Рок» для российских властей остается малобюджетной и маргинальной Сердючкой. Типа, плохие профессионалы, малопопулярные и, к тому же, малоприятные людишки. Ну, а людишки вовсю старались доказать, что они — не хуже, а много лучше Сердючки или Баскова. Полезней. Или, по крайней мере, — духовней. Запашок дальше чувствуется.

Это желание слиться в экстазе, вызваться на роль карбюратора или инжектора, — интересно. Нечто подобное я наблюдал только в Тыве, где шаманы требовали себе выдачи удостоверений (и Минкульт Тывы разработал удостоверения нескольких ступеней — от 1-ой — до 4-ой). Между прочим, удостоверенцы первой степени окучивают сейчас так называемые «национальные программы».

У «рокеров» — дела похуже. Вот уважаемые джазмены — уже директоры разных фестивалей и ректоры разного рода учебных заведений. А рокеры продолжают быть странными обезьянками, у которых никак не получается получить звание народных артистов.

Ожидать от «русских рокеров» какой-то оппозиционности или нон-конформизма также нелепо, как ожидать чего-то подобного от водопроводчиков, туристов или кинематографистов. Кто-то найдется, наверное, но это будет касаться его личных, а не клановых особенностей. Наверное, я и взялся за клавиатуру от удивления: страдания на эту тему я последний раз видел и слышал лет пятнадцать назад.

Хай живе вильный рок-н-ролл!